среда, 25 апреля 2012 г.

Lullaby. Auden.

Lay your sleeping head, my love,
Human on my faithless arm;
Time and fevers burn away
Individual beauty from
Thoughtful children, and the grave
Proves the child ephemeral:
But in my arms till break of day
Let the living creatures lie,
Mortal, guilty, but to me
The entirely beautiful.

Soul and beauty have no bounds:
To lovers as they lie upon
Her tolerant enchanted slope
In their ordinary swoon,
Grave the vision Venus sends
Of supernatural sympathy,
Universal love and hope;
While an abstract insight wakes
Among the glaciers arid the rocks
The hermit's sensual ecstasy.

Certainty, fidelity
On the stroke of midnight pass
Like vibrations of a bell,
And fashionable madmen rise
Their pedantic boring cry:
Every farthing of the cost,
All the dreaded cards foretell,
Shall be paid, but from the night
Not a whisper, not a thought,
Nor a kiss nor look be lost.

Beauty, midnight, vision dies:
Let the winds of dawn that blow
Softly round your dreaming head
Such a day of sweetness show
Eye and knocking heart may bless,
Find the mortal world enough;
Noons of dryness see you fed
By the involuntary powers,
Nights of insult let you pass
Watched by every human love.

John Donne.

Остерегись меня любить - 
О чем прошу тебя, по крайней мере. 
Не тщусь восполнить все свои потери, 
И слез твоих не в силах искупить 
Ни кровью, ни душевным соучастьем. 
Чтоб смерть моя - итог земного счастья, 
Твоей любви не оборвала нить, 
Любя меня, остерегись любить.

И ненавидеть поостерегись - 
Пусть не пьянит тебя твоя победа. 
Не стану, унижение изведав, 
Из мести брать несдавшуюся высь... 
И ненависти я твоей не стою: 
Когда я прах, чьей будешь госпожою? 
Испепелить врага не торопись. 
Коль ненавидишь, поостерегись.

Но все же и люби и ненавидь - 
Пусть эти крайности вовек не совместить. 
Люби, чтоб смерть моя была легка, 
И ненавидь, коль от любви бегу я, 
Пускай два чувства, меж собой воюя, 
Взамен меня разрушатся пока. 
Любовь и ненависть дают мне жить, 
А если так, - люби и ненавидь.

If. J.R. Kipling.

If you can keep your head when all about you
Are losing theirs and blaming it on you,
If you can trust yourself when all men doubt you,
But make allowance for their doubting too;
If you can wait and not be tired by waiting,
Or being lied about, don't deal in lies,
Or being hated, don't give way to hating,
And yet don't look too good, nor talk too wise:


If you can dream -- and not make dreams your master;
If you can think -- and not make thoughts your aim;
If you can meet with Triumph and Disaster
And treat those two impostors just the same;
If you can bear to hear the truth you've spoken
Twisted by knaves to make a trap for fools,
Or watch the things you gave your life to, broken,
And stoop and build'em up with worn-out tools:


If you can make one heap of all your winnings
And risk it on one turn of pitch-and-toss,
And lose, and start again at your beginnings
And never breathe a word about your loss;
If you can force your heart and nerve and sinew
To serve your turn long after they are gone,
And so hold on when there is nothing in you
Except the Will which says to them: "Hold on!"


If you can talk with crowds and keep your virtue,
Or walk with Kings -- nor lose the common touch,
If neither foes nor loving friends can hurt you,
If all men count with you, but none too much;
If you can fill the unforgiving minute
With sixty seconds' worth of distance run,
Yours is the Earth and everything that's in it,
And -- which is more -- you'll be a Man, my son!

Foundation of being.

Всё дрянь. О чем ни начнешь думать - всё оказывается дрянью, копошащимися личинками в кишках зловонного трупа. Посреди людной улицы.

И верно, если мысль сама не приходит, нечего тянуть ее за сосок, закрывая уши от визга.
За что я ещё уважаю себя? За то, что потеря не вызывает в моей душе нелепых страданий. Я часто слышу, что нужно хранить себя от эмоциональных потрясений и переживаний. Ради того, чтобы ложиться спать вовремя? Чтобы еще один день за давностью невозможно было отличить от предыдущего? Впрочем, далеко и идти не нужно, всё ясно сразу.
Моё сердце меня не обманывает. И пока оно танцует бешеный танец, дубася по ребрам и лихо отпинывая внутренности, я чувствую себя живой. Я знаю, что это настоящее. Что это единственное настоящее.
Люди выбрасывают своё прошлое на помойку. Всё время они перечеркивают себя прошлого, глядя на свои прежние моральные принципы, поступки и мысли как на нечто глупое, бессмысленное и недостойное внимания. Я не хочу дожить до дня, когда мне покажется, что раньше я была глупой малышкой, ничего не понимающей в жизни.
Какой дурак сказал, что жизнь коротка? Она чрезвычайно длинна. Мне 17, но уже кажется, что ещё чуть-чуть - и хватит.
Как прекрасны бабочки. Они демонстрируют превосходный окрас своих крыльев, резвясь внутри закупоренной банки с толстыми стенками. Бабочки не сидят по несколько часов в ванной, ощущая себя там, и только там, свободными: вода будет литься, лампочка будет гореть, воздух будет пахнуть дегтярным мылом; можно сколько угодно рассматривать стену и устраивать на ней спектакли, например, шоу персиковых коров, танцующих какой-то танец из детства, или Гораций, читающий своё бессмертное творчество в их собственном халтурном переводе. Они же бабочки. Они свободны. А для меня ванна - место добровольного освобождения от привычного хода вещей. Когда я долго сижу в ванной, она становится моей микровселенной, в которой всё определено и спокойно, всё имеет смысл и подчиняется мне одной. Жизнь за пределами этой ванной останавливается. Или она течет, но я об этом не знаю, и это не беспокоит меня. Внутри течет только вода. И если прекратить ее шумное движение, станет слышен мерзкий стук капель о дно, от которого вся идеальность микрокосмоса в этой комнате в несколько ударов превращается в хаос, в бешенство и - в дисгармонию.
Как я не схожу с ума, возвращаясь к жизни? Здесь, за пределами ванной, космос прикрепляется к хаосу, как пластиковая панель в туалете на первом этаже университета к косяку  - скотчем. Накрепко.

Posthumous.

Напротив элита богемного детского сада
Наигрывала популярный в кругах мотив.
Мы же были ожившей цитатой де Сада,
Смущая и завораживая их.
Мы были с тобою лгунами, но не лицемерами.
Однажды едва не вылились через край.
До самой смерти мы оставались верными
Утрам, не начинающимся с "зай".
Зима в контрасте сменяла лето.
Ты то на фоне снега, то дождя.
Я не укрывала тебя, уснувшего, пледом,
Не строжилась за дурной распорядок дня.
На этой самой скамье, напротив,
В последствии в снах моих мы пели Sonne.
Потом говорили о пенисах и блевоте,
Потом о последствиях и резонах.
Не думаю, что был какой-то план.
Об этом не шевелилась бровь.
Как сказал когда-то некий Билан,
Это была любовь.

понедельник, 23 апреля 2012 г.

My course of medieval literature.

Алеман М. Гусман де Альфараче. М, 1963.
Английские и шотландские баллады. Маршак С. Я. Избранные переводы. М., 1959.
Английские и шотландские народные баллады. М., 1973.
Ариосто Л. Неистовый Роланд. Л, 1938.
Баллады о Робине Гуде. Л, 1959.
Бедье Ж. Роман о Тристане и Изольде. М., 1955.
Беовульф. Старшая Эдда. Песнь о Нибелунгах. М., 1975.
Боккаччо Д. Декамерон.М, 1970.
Боккаччо Д. Малые произведения. Л., 1975.
Боккаччо Д. Фьяметта. Фьезоланские нимфы. М., 1968.
Болгарская народная поэзия. М., 1953.
Бомонт Ф. Рыцарь Пламенеющего Пестика. М., 1956.
Брант С. Корабль дураков. М.,1965.
Бруно Д. Диалоги. М., 1949.
Бруно Д. О. героическом энтузиазме. М., 1953.
Бэкон «Новая Атлантида»;
Вега Лопе де. Собр. соч. в 6 тт. М., 1962.
Вернер Садовник. Крестьянин Гельмбрехт. М., 1971.
Вийон Ф. Лирика. М, 1981.
Гальфрид Монмутский. История бриттов. Жюнь Мерлина. М., 1984.
Гундулич. И. Осман. Минск, 1959.
Данте А. Малые произведения. М., 1968.
Данте А. Новая жизнь. Божественная комедия. М., 1967.
Данте. «Пир» и «О народной речи. Трактат «О монархии»
Данте. Божественная комедия, ч. 1 (Ад) / Пер. М. Лозинского. М, 1961.
Данте. Новая жизнь. М., 1965.
Две старофранцузские повести. М., 1956.
Две старофранцузские повести. М., 1956.
Деперье Б. Кимвал мира. Новые забавы. М.-Л., 1936.
Джонсон Б. Варфоломеевская ярмарка. М., 1957.
Джонсон Б. Вольпоне, или Хитрый Лис. М. 1954.
Джонсон Б. Пьесы. Л.-М., 1960.
Джордано Бруно. Древнеанглийская поэзия. М., 1982.
Дю Белле Же., Ронсар П.де. Стихи. М, 1969.
Европейская новелла Возрождения. М., 1974.
Европейские поэты Возрождения. М, 1974.
Жемчужины испанской лирики. М., 1984.
Жизнь Ласарильо с Тормеса. М., 1955.
Ирландские саги. М.—Л., 1961.
Исландские саги. Ирландский эпос. М., 1973.
Итальянская новелла Возрождения. М., 1957.
Камоэнс Л. Лирика. М., 1980.
Кампанелла. Город Солнца. М.—Л., 19-17.
Кельтский эпос: ирландские саги о Кухулине и его героическом единоборстве с врагами отчизны; «фангастические» саги, повествующие о морских странствованиях древних ирландцев.
Комедии итальянского Возрождения. М., 1965.
Комедия итальянского Возрождения. М., 1965.
Кохановский. Ян. Избранные произведения. М.—Л., 1960.
Кретьен де Труа. Эрек и Энида. Клижес. М., 1980.
Кудруна. М., 1983.
Легенда о докторе Фаусте. 2-е изд. М., 1979.
Легенда о Тристане и Изольде. М., 1976.
Ленгленд У. Видение Уильяма о Петре Пахаре. М.-Л., 1941.
Лирика вагангов. М., 1970.
Маргарита Наваррская. Гептамерон. Л., 1967.
Марло К. «Трагическая история доктора Фауста». Сочинения. М., 1962.
Младшая Эдда. Л., 1970.
Мор Т. Утопия. М, 1978.
Муратов П. П. Новеллы итальянского Возрождения. М., 1912.
Мэлори Т. Смерть Артура. М., 1974.
Народные баллады о Робине Гуде
Народные книги: «Тиль Эйленпшигель» и «История о докторе Фаусте».
Немецкие народные баллады. М.,1959.
Обинье А. д'. Трагические поэмы и сонеты. Мемуары. М., 1949.
Ронсар П. Лирика. М,, 1963.
Пародийная латинская литература и ее ранние образы.
Песнь о Нибелунгах. Л., 1972.
Песнь о Роланде. М.—Л., 1964.
Песнь о Сиде. М—Л., 1959.
Петрарка Ф. Автобиография. Исповедь. Сонеты. М., 1915.
Петрарка Ф. Лирика. М., 1980.
Петрарка. «Книга песен». Морально философские трактаты Петрарки
Плутовской роман. М., 1975.
Повесть об Окассене и Николет,
Похищение быка из Куальнге. М., 1985.
Поэзия вагантов. М, 1975.
Поэзия скальдов. Л., 1979.
Поэзия трубадуров. Поэзия миннезингеров. Поэзия вагантов. М., 1974.
Поэзия трубадуров. М, 1979.
Поэмы баронского цикла.
Поэты Возрождения /Пер. Ю. Верховского. М, 1955.
Поэты Далмации эпохи Возрождения XV—XVI веков. М, 1959.
Поэты французского Возрождения. Антология/Сост. В. М. Блюменфельд. Л„ 1938.
Пуришев Б. И. Хрестоматия по зарубежной литературе. Эпоха Возроиедения. м., 1959, т. 1; 1962, Т. 2., 1976, т. 1.
Шекспир В. Сонеты/Пер. С. Маршака. М., 1964.
Шекспир Сонеты и поэмы. «Генрих IV» и «Ричард III». Комедии «Венецианский купец». Комедии «Ромео и Джульетта» «Гамлет» «Отелло» «Макбет». «Буря».
Шекспир У. Полн. собр. соч. в 8 тт. М, 1957-1960.
Эпос славянских народов. М., 1959.
Эразм Роттердамский. Похвала глупости, М, 1958.
Югославские народные песни. М., 1956.

воскресенье, 22 апреля 2012 г.

Essay 'Christianity under the influence of heathenism'.

Первое в моей жизни эссе, корявое, наполненное необдуманным бредом, незавершённое и прочее, прочее, прочее. Однако моё. И первое.
Осуждение приветствуется.


Христианство, по моему мнению, нельзя противопоставлять язычеству, так как это лишь две разные формы одного и того же. И христианство, и язычество основаны на вере в сверхъестественные силы, загробный мир, жизнь после смерти. И там, и там схожая божественная иерархия, различающаяся лишь внешними признаками.
Христианство, так же как и язычество, содержится в дуалистическом мировоззрении. К примеру, язычники противопоставляли добрых духов и злых, христиане противопоставляют рай и ад. Кроме того, распространяясь, христианство впитывало в себя местные верования, сливаясь с ними воедино, чего не могло произойти, не будь оно столь схоже с ними. Ярким примером этому могут служить языческие праздники, отмечаемые теперь христианами: масленица, праздник весеннего равноденствия, день Ивана Купалы. Другим примером могут служить схожие мифологические сюжеты: распятие Христа и распятие Одина, Иггдрасиль и Древо Познания, если сравнивать христианство и скандинавскую мифологию, Ману и вселенский потоп, если сравнивать христианство и индусскую мифологию. Таких аналогий много, их можно найти и в зороастризме, и в славянских верованиях, и в других религиях.
Большинство людей, обращенных в христианство, принимали его лишь формально, признавая как внешний факт, на деле же продолжая жить своей старой жизнью, своими старыми верованиями, сменив, так сказать, лишь обложку. Средневековая история кишит наглядными примерами того, как люди, считающие себя христианами, на деле ими не являлись: крестовые походы, инквизиция. В этих событиях кроется языческое мировоззрение. Смешение христианской веры с языческой жаждой мести доходило до крайностей: осужденным на казнь отказывали в исповеди, тем самым лишая надежды на спасение души, отягчая страх смерти неизбежностью адских мук.
Ещё один факт в пользу моим доводам – обряды. Христианство говорит, что язычество – это поклонение непросвещенной души богу, но само оно поклоняется богу не в истине, а в законе, оно принадлежит к обряду, к плоти, материальному, а не духовному.
Однако христианство развивалось по другому историческому пути, нежели язычество. Оно появилось в период рабовладельческого строя и утверждалось в феодализме, тем самым становясь классовой религией, делящей людей на простых мирян и знатных, власть имущих. Таким образом, главное отличие христианства от язычества состоит не в его сущности, а в этой самой классовой идеологии.
Следовательно, можно сделать вывод, что христианство не только неотрывно связанно с язычеством, но два этих, казалось бы, разных мировоззрения можно поставить рядом и сравнивать как явления однородные.
Я вижу здесь лишь несущественные различия, суть же одна: это проявления мифологического мышления.

понедельник, 9 апреля 2012 г.

Fragment of Afterword.

Я уже не способен припомнить, когда и где
Произошло событье. То или иное.
Вчера? Несколько дней назад? В воде?
В воздухе? В местном саду? Со мною?

Да и само событье -- допустим, взрыв,
Наводненье, ложь бабы, огни Кузбасса --
Ничего не помнит, тем самым скрыв
Либо меня, либо тех, кто спасся.

Это, видимо, значит, что мы теперь заодно
С жизнью. Что я сделался тоже частью
Шелестящей материи, чье сукно
Заражает кожу бесцветной мастью.

Я теперь тоже в профиль, верно, не отличим
От какой-нибудь латки, складки, трико паяца,
Долей и величин, следствий или причин --
От того, чего можно не знать, сильно хотеть, бояться.

Тронь меня -- и ты тронешь сухой репей,
Сырость, присущую вечеру или полдню,
Каменоломню города, ширь степей,
Тех, кого нет в живых, но кого я помню.

Тронь меня -- и ты заденешь то,
Что существует помимо меня, не веря
Мне, моему лицу, пальто,
То, в чьих глазах мы, в итоге, всегда потеря.

Иосиф Бродский.

Pains.

Ты входишь в комнату, танцуя.
Я обнимаю тебя, целую.
Вселенная останавливается на миг.
Гул поездов перерастает в крик.
На скрипящей кровати рассвет встречая,
Обсуждая Бродского за чашкой чая,
Фразами друг друга отмщая.
Мы обретаем всё, вдруг снова нищаем.
Звук втягиваемого бананового коктейля,
Звук хлопающей вдали двери,
Безмолвный стон человека в фартуке,
Скрипичный ключ на твоей руке.
В глазах твоих - неприкрытое равнодушие.
Я жду тебя, боясь зайти в душ,
За шумом воды не различить твой стук,
Смиряясь с болью наших разлук.
Одностороннее движение прямо в ад,
Дорожной агонией напоминающее МКАД,
Отдающее такой же серостью вне
Самого движения, словно осадок на дне
Металлического чайника, лишенного напрочь
Любого, даже отдаленного, подобия души.
Уже привыкла читать стихи на ночь,
А ты - пиши.

воскресенье, 1 апреля 2012 г.

Kurt Vonnegut. The Big Space Fuck.


Офигенный же рассказ! Приведу его полностью.

В 1987 году у молодого человека в Соединенных Штатах Америки появилась возможность подать в суд на родителей и предъявить им иск за то, как они его воспитывали. Он мог вызвать их в суд и заставить заплатить или даже посадить в тюрьму за серьезные ошибки, совершенные ими, когда он был всего лишь беспомощным ребенком. Это была не только попытка восстановить справедливость, но и способ отрицательно повлиять на рост населения, потому что еды осталось очень мало. Аборты сделали бесплатными. Более того, женщина, которая шла на него добровольно, могла в награду выбрать себе либо напольные весы для ванной, либо настольную лампу.

В 1989 году Америка провозгласила программу Большого Космического Трахания, представлявшую собой серьезную попытку гарантировать человечеству продолжение его существования где-нибудь во Вселенной, поскольку жизнь на Земле явно должна была скоро прекратиться. Все превратилось в дерьмо, жестянки из-под пива, старые автомобили и бутылки из-под "Хлорокса".

Интересное событие произошло на Гавайских островах, где мусор годами сбрасывали в кратеры потухших вулканов: парочка вулканов внезапно извергла все обратно. И так далее.

Это был период большой языковой вольности, так что даже президент спокойно произносил непечатные слова, и никто при этом не чувствовал себя оскорбленным или обиженным. Все было полностью в порядке вещей. Он назвал Космическое Трахание Космическим Траханием, и то же самое повторяли все. Был построен космический корабль, в носовой части которого разместили 800 фунтов сублимированного джиззума. Его собирались запустить в направлении галактики Андромеда, до которой 2 миллиона световых лет. Корабль назвали "Артур Ч. Кларк", в честь знаменитого пионера космоса.

Запуск был назначен на полночь 4 июля. В тот вечер в десять часов Дуэйн Хублер и его жена Грэйс смотрели по телевизору подготовку к запуску, сидя в комнате своего скромного домика в Элк Харборе, штат Огайо, стоявшего на берегу того, что некогда было озером Эри. К тому времени озеро почти полностью превратилось в твердые нечистоты. В нем водились миноги-людоеды длиной 38 футов. Дуэйн работал охранником в Институте Коррекции Взрослых штата Огайо, до которого было две мили, и у него было хобби - мастерить птичьи домики из бутылок "Хлорокса". Он все продолжал их делать и развешивать во дворе, хотя никаких птиц уже не осталось.

Дуэйн и Грэйс с восхищением смотрели фильм, в котором демонстрировалась подготовка джиззума к путешествию. Маленький пузырек с веществом, предоставленным главой математического факультета Чикагского университета, мгновенно заморозили. Затем его поместили под колпак, из которого откачали воздух. Воздух улетучился вместе с влагой, оставив тончайший белый порошок. Конечно, порошка осталось совсем немного - и Дуэйн Хублер об этом сказал - но в нем содержалось несколько сотен миллионов сперматозоидов, погруженных в анабиоз. А порошка хватит, прикинул вслух Дуэйн, чтобы заполнить игольное ушко. И восемьсот фунтов такого порошка вскоре будут на пути к Андромеде.

- Трахал я тебя, Андромеда, - сказал Дуэйн, и его слова вовсе не прозвучали грубо. То же самое было написано на плакатах и наклейках по всему городу. На других значилось: "Андромеда, мы тебя любим", или "У Земли на Андромеду стоит", и так далее.

Раздался стук в дверь, и тут же вошел шериф графства, старый друг семьи.

- Как поживаешь, старый долбо...? - спросил Дуэйн.

- Не могу пожаловаться, дерьмовая морда, - отозвался шериф, и они еще некоторое время обменивались подобными любезностями. Грэйс захихикала, наслаждаясь их остроумием. Она, однако, не смеялась бы с таким удовольствием, будь она немного понаблюдательнее. Тогда она заметила бы, что оживленность шерифа лишь внешняя, а в глубине души его что-то беспокоит. И еще она заметила бы. что в руке он держит официальные бумаги.

- Присаживайся, старый глупый пердун, - пригласил Дуэйн, - и посмотри, как Андромеда получит самый большой сюрприз в своей жизни.

- Насколько я соображаю, - возразил шериф, - мне придется просидеть у вас больше двух миллионов лет. Моя старуха начнет волноваться, не случилось ли что со мной. - Шериф был посообразительнее Дуэйна. Его джиззум был на "Артуре Ч. Кларке", а Дуэйна - нет. Чтобы ваш джиззум приняли, ваш коэффициент интеллектуальности должен быть не менее 115. Были и некоторые исключения: скажем, если вы хороший спортсмен, или играете на музыкальном инструменте, или рисуете картины, но Дуэйн не смог пробиться и здесь. Он надеялся, что изготовителей птичьих домиков выделят в особую категорию, но этого не случилось. С другой стороны, директору Нью-Йоркской филармонии разрешили предоставить хоть кварту, если он пожелает. Директору было шестьдесят восемь лет. Дуэйну сорок два.

На экране телевизора появился пожилой астронавт. Он сказал, что, конечно же, хотел бы отправиться туда, куда полетит его джиззум. Но вместо этого ему придется сидеть дома наедине с воспоминаниями и стаканом "Тэнга". "Тэнг" считался официальным напитком астронавтов. Это был сублимированный апельсиновый сок.

- Может, у тебя и нет двух миллионов лет, - сказал Дуэйн, - но пять минут наверняка найдутся. Садись, старый хрыч.

- Вообще-то я пришел по такому делу, - сказал шериф, позволяя грусти появиться на лице, - которое я обычно исполняю стоя.

Дуэйн и Грэйс были искренне озадачены. Они не имели ни малейшего представления о том, что их ожидает. А произошло вот что: шериф вручил каждому по экземпляру судебной повестки и сказал:

- Мой печальный долг сообщить вам, что ваша дочь, Вэнда Джун, обвиняет вас в том, что вы разрушили всю ее жизнь, когда она была ребенком.

Дуэйн и Грэйс сидели, словно пораженные громом. Они знали, что Вэнде Джун сейчас двадцать один год, но они, разумеется, и думать не думали, что она это сделает. Сейчас она жила в Нью-Йорке, и поздравляя ее по телефону с днем рождения, Грэйс даже сказала: - Знаешь, птичка ты наша ощипанная, ты теперь можешь подать на нас в суд, если захочешь. - Грэйс была настолько уверена, что они с Дуэйном были хорошими родителями, что даже со смехом добавила: - И если захочешь, то сможешь засадить своих предков в тюрягу. Вэнда Джун была у них, между прочим, единственным ребенком. У нее вот-вот могли появиться братья и сестры, но Грэйс сделала несколько абортов и заимела вместо детей три настольных лампы и весы для ванной.

- Что же мы ей такого сделали? - спросила Грэйс шерифа.

- В каждую повестку вложен отдельный лист с пунктами обвинения, - сказал тот. Он больше не смог смотреть в глаза своим старым несчастным друзьям, и вместо этого посмотрел на экран телевизора. Ученый объяснял, почему целью полета была выбрана именно Андромеда. Оказывается, между Землей и Андромедой расположено не менее восьмидесяти семи хроносинкластических инфандибул, то есть деформаций времени. Если "Артур Ч. Кларк" пройдет хотя бы сквозь одну из них, то вместо одного корабля с грузом их появится целый миллиард, да еще разбросанный во времени и пространстве.

- И если где-либо во Вселенной найдется яйцеклетка, - пообещал ученый, - то наше семя отыщет ее и расцветет.

Пока что наиболее удручающим моментов космической программы оказалась, конечно, демонстрация того факта, что яйцеклетка находится чертовски далеко, если вообще существует.

Туповатых людей вроде Дуэйна и Грэйс, и даже довольно сообразительных, вроде шерифа, приглашали поверить в то, что ракету встретят по-дружески, и что Земля - лишь комок дерьма, использованный как стартовая платформа.

Теперь Земля действительно была комком дерьма, и даже до самых тупых стало доходить, что она может стать единственной необитаемой планетой, которую когда-либо обнаружат люди.

Грэйс расплакалась из-за того, что дочь подала на нее в суд, и список исковых претензий, который она читала, начал из-за выступавших слез расплываться у нее перед глазами. - Боже мой, боже мой, боже мой, - сказала она, - она перечисляет такое, о чем я уже давно позабыла, но она не забыла ничего. Ведь все эти события происходили, когда ей было всего четыре года.

Дуэйн читал собственные исковые претензии, поэтому он не спросил Грэйс, что же такое ужасное она совершила, когда Вэнде Джун было всего четыре года. А дело было так: бедная маленькая Вэнда Джун взяла цветные мелки и изрисовала красивыми картинками все новые обои в комнате, чтобы порадовать мамочку. Вместо умиления мамочка разъярилась и отшлепала ее. С того самого дня, заявила Вэнда Джун, пр одном взгляде на предмет, имеющий отношение к живописи, она начинает дрожать, как осиновый лист, и вдобавок ее прошибает холодный пот. "Тем самым я была лишена, - записал адвокат со слов Вэнды Джун, - блестящей и доходной карьеры художницы".

Дуэйн тем временем узнал, что лишил дочери шансов на то, что адвокат назвал "выгодным браком и проистекающие из него комфорт и любовь". Дуэйн сделал это, предположительно, будучи не совсем одет, когда истица позвонила в дверь. К тому же в дальнейшем, открывая дверь, он зачастую оказывался раздет до пояса, но не снимал при этом ремень с револьвером и патронташем. Она даже назвала имя возлюбленного, которого потеряла из-за отца: Джон А. Ньюкомб, который позднее женился на ком-то другом. Сейчас у него очень хорошая работа. Он служит в отряде секретных сил в арсенале штата Южная Дакота, где сложены штабелями контейнеры с холерой и бубонной чумой.

У шерифа были в запасе и другие плохие новости, и он знал, что скоро у него появится возможность их выложить. Несчастные Дуэйн и Грэйс скоро спросят его: "Что же заставило ее так поступить с нами?" Ответом на вопрос станет еще одна плохая новость - Вэнда Джун сейчас арестована полицией за то, что возглавляла шайку магазинных воров. Единственный для нее способ избежать тюрьмы - доказать, что во всем, кем она стала и что натворила, виноваты родители.

Тем временем на экране появился Флем Сноупс - сенатор от штата Миссисипи, председатель сенатского Космического комитета. Он был очень счастлив из-за Большого Космического Трахания и заявил, что к этой цели Американская Космическая Программа стремилась все прошедшие годы. Я горд тем, сказал сенатор, что Соединенные Штаты сочли подходящим разместить крупнейшую фабрику по замораживанию джиззума в его "маленьком родном городочке" под названием Мэйхью.

Кстати, у слова "джиззум" довольно интересная история. Оно столь же старо, как "......", "дерьмо" и другие подобные слова, но его продолжали выбрасывать из словарей еще долгое время после включения всех прочих. Делалось это по той причине, что многим людям хотелось сохранить хотя бы одно действительно непечатное магическое слово - единственное оставшееся.

И когда Соединенные Штаты объявили, что собираются совершить действительно нечто магическое - завалить высушенной спермой галактику Андромеда, простой народ поправил свое правительство. Их коллективное подсознание объявило, что настало время вытащить на свет божий последнее магическое слово. Они стояли на том, что "сперму" бесполезно запускать в другую галактику. Подойдет только "джиззум". Поэтому Правительство стало употреблять это слово, и даже сделало то, чего никогда не делало раньше - стандартизировало его произношение.

Человек, берущий интервью у сенатора Сноупса, попросил его встать, чтобы все смогли хорошенько разглядеть его гульфик. В те времена они были в большой моде, и многие мужчины носили гульфики в форме ракеты, в честь Большого Космического Трахания. На корпусе ракеты обычно помещали буквы "США". Однако на гульфике сенатора Сноупса были изображены Звезды и Полосы федерации.

Это перевело разговор на геральдику в целом, и интервьюер напомнил сенатору о возглавляемой им кампании по удалению орла из американского герба. Сенатор пояснил, что не желает, чтобы его страну представляла птица, у которой в нынешние времена на серьезное дело явно кишка тонка.

Спрошенный о животном, у которого, по его мнению, кишка не тонка, сенатор назвал целых два: минога и дождевой червь. Но, как не было ведомо ни ему, ни кому-либо другому, миноги решили, что Великие Озера стали чересчур отвратительными и ядовитыми даже для них. И пока люди сидели по домам, наблюдая за Большим Космическим Траханием, миноги выползли из тины и выбрались на берег. Некоторые из них были столь же длинны и толсты, как и "Артур Ч. Кларк".

И Грэйс Хублер отвела мокрые глаза от того, что читала, и задала шерифу вопрос, который тот страшился услышать:

- Что же заставило ее так поступить с нами?

Шериф ответил ей, и тоже зарыдал над жестокой Судьбой. Это самая ужасная обязанность из тех, что мне довелось исполнять, - сказал он, всхлипывая, - сообщать столь душераздирающие новости таким близким друзьям, как вы - да еще в ночь, которая должна стать самой веселой ночью в истории человечества.

Он вышел на улицу, продолжая рыдать, и угодил прямо в пасть миноге. Та мгновенно его проглотила, но он успел вскрикнуть. Дуэйн и Грэйс Хублеры помчались на улицу посмотреть, из-за чего крик, и минога слопала и их.

И какой оказалось иронией, что телевизор продолжал передавать предстартовый отсчет даже тогда, когда они уже не могли его ни видеть, ни слышать, и вообще им все было уже пофиг.

"Девять", - произнес голос. Потом "восемь". Потом "семь".

И так далее.

(с) Курт Воннегут "Большое космическое трахание".

La Lenteur. Milan Kundera.

"Огромная луна всходит над деревьями. Венсан взглянул на Юлию и внезапно почувствовал себя околдованным: в бледном лунном свете девушка кажется ему прекрасной феей, она блистает поразительной красотой, которую спервоначалу он в ней не разглядел, красотой утонченной, хрупкой, девственно-чистой, недосягаемой. И в тот же миг, сам не зная, как это случилось, он представил себе ее задний проход. Неожиданно, внезапно этот образ овладевает им, и он никак не может от него отделаться".

Этот отрывок вовсе не отражает суть произведения, просто он мне очень импонирует. Как сказала Злая Собака, освежающий контраст.


"Влагалище - это шумный перекресток, где сталкиваются представители многословного человечества, туннель, которым проходят целые поколения. Только последние болваны позволяют убедить себя в интимности этого места, самого публичного из всех. Единственное подлинно интимное место, посягнуть на табуирование которого не осмеливаются даже порнофильмы, - это дырка в заду, наивысшие врата, то есть самые таинственные, самые секретные".


Мне аж захотелось прочитать де Сада и "Девятые врата плоти". Но потом я подумала, а следом передумала.

Only the questions.

Почему я не пишу книги? Или хотя бы рассказы? Почему, даже когда мне хотелось бы что-нибудь написать, дабы усмирить время от времени появляющийся из ткани бытия творческий импульс, у меня ничего не выходит, я совершенно не могу себе представить, о чем написать, чтобы вложить мысль, юмор, иронию, отразить своё индивидуальное видение мира и позицию? Наверное, проблема в моём мышлении. Я не умею вычленять события из целостности окружающей меня реальности, ничто мне не кажется примечательным или странным, необычным или закономерным, а если и кажется, то никак не выходит это очистить от всего постороннего, рассмотреть внимательно со всех сторон, увеличить и, наконец, найти истоки и следствия.
По той же самой причине, я полагаю, у меня не получаются стихи. Я не замечаю иронии в повседневной жизни. Нет ничего такого, что взволновало бы меня до глубины души, что придавило бы к "ручке и бумаге" необходимостью выразить эмоциональный всплеск. Те стихотворения, которые я написала в своей жизни, создавались или в период бурной влюбленности (а так же во время переживания чисто любовной боли), или в моменты злости, а чаще всего ярости.
Вот читаю я книгу, и мне кажется, что слишком уж всё вывернуто. Словно человека аккуратно вырезали ножницами, положили на стол и пристально рассматривают под лупой, превращая любой его случайный поступок в закономерность. Наверное, так и познается человеческая природа, и наверняка эта самая вывернутость присутствует и в моей жизни, и даже в моей голове, в моих собственных мыслях, вот только заметить это мне случается крайне редко, и никакого грандиозного вывода сделать не получается.
Почему?
Стало быть, стоит сесть на скамью, и, не позволяя мысли никуда ускользнуть, тщательно проследить диалектику своей мысли, её скачки и перебежки, и, может быть, неожиданно мне станет доступна та область моего сознания, которая обычно ускользает: эта невидимка, позволяющая нам думать, что мы любим то, чего не любим, хотим того, чего не хотим, и думаем на самом деле так, как говорим. Впрочем, возможно, пример крайне неудачен.
Пожалуй, однажды я напишу что-нибудь об эстетике: такой, которая вокруг. Недавно я поняла, что всё человеческое со временем трогает меня всё меньше и меньше, глубокие чувства вызывают лишь эти самые закономерности, иронические или трагические, и сама эстетика этих закономерностей, а самая приятная тема для раздумий - зеленые луга, поющие птицы вдалеке, зеркальная гладь озера, ивы на берегу, одинокая лодка, бескрайняя природная свежесть: мои мечты об уединении и тщательности жизни (хотелось бы сказать "неспешности": подходит как нельзя лучше, но это название произведения, которое я сейчас читаю, и оно совсем не о том, о чем я хочу сказать, так что для меня невозможно здесь употребить это слово). Тщательность жизни в том, что ты можешь прочувствовать каждое своё действие, каждое утро, каждую мысль или наблюдение, непрерывно рефлесировать и, в то же время, полностью слиться с жизнью.
После прочтения "Поющих в терновнике" эта идея меня не покидает.