A room. A second. New story from my sick sleepless night.

С глубокими трещинами потолок – квадрат, сразу же вызывающий ассоциации с геометрической простотой тюремной камеры, в которой счастливчиков спускают в ад: стены искажают пространство, воздух пульсирует, всё, что можно обозреть, заполняется красными пятнами, в голове паника и одновременно пустота. Здесь всё странно, даже маниакально. Стены обклеены небольшими плакатами с изображениями лиц, пожалуй, самых уродливых людей. Ничего не выражающих лиц. Противных лиц. На стене висит ржавая решетка с отогнутыми и оторванными прутьями, вся заросшая каким-то невыносимо зеленым растением, наводящим на мысли о самоубийстве. Да, очень странно, но именно такие мысли. Совсем не нарочно, просто этот безумно зеленый цвет выведет из равновесия любого.

Прямо посреди комнаты большая убогая кровать, жутко неудобная. Я смотрю на ноги, обутые в безупречные коричневые ботинки, блестящие, как внутренняя поверхность ануса. Моя рука с завидной тщательностью тушит сигарету об простынь, превращая ее (сигарету) в прах, а простынь – в произведение современного искусства.

Взгляд неотрывно направлен в потолок, но каждая деталь в комнате влезает в обзор со всех углов и заставляет руки трястись от нервного возбуждения. Такое чувство, что всё до последней пылинки – по отдельности и сразу – дергает меня за нервные окончания, порождая нечеловеческий крик, у которого нет никакой возможности вырваться наружу и раствориться, он рикошетит внутри черепа и взрывается, и конца этому нет.

Я смотрю на туфли. Всё неподвижно. Глаза на секунду закрываются, комната заполняется багровыми подтёками, воплями, пронзительной болью, чувством тревоги и волнения, всё сотрясается, на лбу выступает пот.

От простыней пахнет похотью. Сладковатый запах, слегка терпкий.

На брюках несколько едва заметных волосинок. Тревога усиливается, вытесняя все остальные ощущения и превращая разум в содрогающийся эмбрион.

До бара нужно пройти через несколько улиц, там много неожиданных поворотов, тупиков, переходов и заграждений. Вдруг трещины на потолке превращаются в линии на карте. Бара там нет. Точнее, там нет никакого выхода: множество сложных дорог и ходов, но совершенно точно никакого выхода. Это заметно сразу.

В комнате грязно. Не то, чтобы свинарник, но неопрятно, запущенно. Повсюду женские волосы. Светлые, длинные, кудрявые. Ее волосы. Этой уродливой горбатой шлюшки, которая клеит в баре беззубого громилу с огромным пивным пузом. Облизывает его дёсны, ища простейшие основания для симпатии отсутствию зубов; изо рта вытекают слюни.

Шторы серовато-желтые. Всё неподвижно.

Что-то случилось, и ничего больше не существует. Абсолютное знание того, что субъективно и почему оно единственно правдиво, всё еще где-то витает, но ничего субъективного на самом деле нет. Потому что нет субъекта. Есть оболочка субъекта, есть внутренний наблюдатель, есть сортировщик, распределяющий всю поступающую информацию в три известных контейнера. Распределяющий всё, что уже известно. Всё остальное – за гранью субъективности, существует и не существует одновременно, потому что не несет в нагрузку никаких признаков, существуя этому вопреки, приводя нутро в ужас.

Где-то что-то выключили.

Принтер без краски. Он затягивает лист, пропускает его через себя и возвращает таким же, каким тот был до. Сканер без установки на поиск.

За окном снег. Жизнерадостный танец.