С
глубокими трещинами потолок – квадрат, сразу же вызывающий ассоциации с
геометрической простотой тюремной камеры, в которой счастливчиков спускают в
ад: стены искажают пространство, воздух пульсирует, всё, что можно обозреть, заполняется красными пятнами, в голове паника и одновременно пустота. Здесь всё
странно, даже маниакально. Стены обклеены небольшими плакатами с изображениями
лиц, пожалуй, самых уродливых людей. Ничего не выражающих лиц. Противных лиц.
На стене висит ржавая решетка с отогнутыми и оторванными прутьями, вся заросшая
каким-то невыносимо зеленым растением, наводящим на мысли о самоубийстве. Да,
очень странно, но именно такие мысли. Совсем не нарочно, просто этот безумно
зеленый цвет выведет из равновесия любого.
Прямо
посреди комнаты большая убогая кровать, жутко неудобная. Я смотрю на ноги,
обутые в безупречные коричневые ботинки, блестящие, как внутренняя поверхность
ануса. Моя рука с завидной тщательностью тушит сигарету об простынь, превращая
ее (сигарету) в прах, а простынь – в произведение современного искусства.
Взгляд
неотрывно направлен в потолок, но каждая деталь в комнате влезает в обзор со
всех углов и заставляет руки трястись от нервного возбуждения. Такое чувство,
что всё до последней пылинки – по отдельности и сразу – дергает меня за нервные
окончания, порождая нечеловеческий крик, у которого нет никакой возможности
вырваться наружу и раствориться, он рикошетит внутри черепа и взрывается, и
конца этому нет.
Я
смотрю на туфли. Всё неподвижно. Глаза на секунду закрываются, комната
заполняется багровыми подтёками, воплями, пронзительной болью, чувством тревоги
и волнения, всё сотрясается, на лбу выступает пот.
От
простыней пахнет похотью. Сладковатый запах, слегка терпкий.
На
брюках несколько едва заметных волосинок. Тревога усиливается, вытесняя все
остальные ощущения и превращая разум в содрогающийся эмбрион.
До
бара нужно пройти через несколько улиц, там много неожиданных поворотов,
тупиков, переходов и заграждений. Вдруг трещины на потолке превращаются в линии
на карте. Бара там нет. Точнее, там нет никакого выхода: множество сложных
дорог и ходов, но совершенно точно никакого выхода. Это заметно сразу.
В
комнате грязно. Не то, чтобы свинарник, но неопрятно, запущенно. Повсюду
женские волосы. Светлые, длинные, кудрявые. Ее волосы. Этой уродливой горбатой
шлюшки, которая клеит в баре беззубого громилу с огромным пивным пузом. Облизывает
его дёсны, ища простейшие основания для симпатии отсутствию зубов; изо рта
вытекают слюни.
Шторы
серовато-желтые. Всё неподвижно.
Что-то
случилось, и ничего больше не существует. Абсолютное знание того, что
субъективно и почему оно единственно правдиво, всё еще где-то витает, но ничего
субъективного на самом деле нет. Потому что нет субъекта. Есть оболочка
субъекта, есть внутренний наблюдатель, есть сортировщик, распределяющий всю
поступающую информацию в три известных контейнера. Распределяющий всё, что уже
известно. Всё остальное – за гранью субъективности, существует и не существует
одновременно, потому что не несет в нагрузку никаких признаков, существуя этому
вопреки, приводя нутро в ужас.
Где-то
что-то выключили.
Принтер
без краски. Он затягивает лист, пропускает его через себя и возвращает таким
же, каким тот был до. Сканер без установки на поиск.
За
окном снег. Жизнерадостный танец.